К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла травой. Двор переехал в Москву.
По первому снегу проскрипел последний большой обоз. Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки, набитые архивными бумагами из Коллегий. Морозными ночами забегали в город оголодавшие волки. Сказывали, что задрали уснувшего будочника. Остались только кости да алебарда. Тяжко и неуютно стало жить в брошенной столице. Перетекал именитый люд в старую Москву.
Напоминала теперь первопрестольная тесный постоялый двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы Екатерины Долгорукой. Ехали в надежде на веселье и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола. Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца города на другой услышать, узнать последние новости, последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили и кричали о захвате власти Долгорукими и Голицыными, о кондициях — письменных условиях, ограничивающих императорскую власть, о необходимости вольности дворянской. Москва гудела, как большой кабак, готовый взорваться страшным пьяным скандалом с поножовщиной и кровопролитием.
Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены в судьбе — что там России — собственной, личной. В спорах и криках торопили время — в надежде на почет, в страхе перед бесславным концом.
Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции, ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась племянница Петра I принцесса Курляндская — рослая, тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы, неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, — новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница, женщина умная п много пережившая, невеста Ивана Долгорукого — Наталья Шереметьева, так описывала императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою выше, и чрезвычайно толста».
В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и задвигались,: зашагали по небу от края до края огненные столбы с красноватым отсветом — невиданное в этих местах северное сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как пополз по Москве тяжкий шепот:
— Не к добру знамение… Плохой знак. К беде… Умоется Россия кровью…
В Петербурге того знамения не было. А официальные сообщения поступали как положено — деловые, убедительные и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило безвременье.
Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи. До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой итальянской семьи. Но попробовать восстановить, «как могло быть», следует. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий, с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится модным придворным мастером…
…Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся, раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой русской государыни Анны Иоанновны в Кремль…
О злопамятности герцогини Курляндской Франческо Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он, наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет, славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда не простит ему связь с Долгоруким, не желавшим пустить ее на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда…
<< Назад < Вернуться к оглавлению > Далее >>