То, что Сезанн говорил о Манэ, всегда носило, характер шуток. Однажды, когда я случайно встретил его в Люксембургском музее перед „Олимпией», я понадеялся, что он откровенно выскажется о своем «собрате». Сезанна сопровождал Гильмэ.
— Мой друг Гильмэ, — сказал мне Сезанн,— пожелал, чтобы я снова посмотрел „Олимпию».
Я сообщил Сезанну, что идут переговоры о передаче этой картины в Лувр. При слове „Лувр» Сезанн перебил:
— Послушайте-ка меня, мосье Воллар!..
Но тут его внимание внезапно было привлечено жестом человека, выходившего из зала и сделавшего дружеское движение рукой по направлению к „Строгальщикам паркета» Кайеботта, Сезанн разразился смехом:
— Каролюс!.. Он видит, что он влопался с Веласкезом!..
Тот, кто хочет заниматься искусством, должен следовать Бэкону. Бэкон определил, что такое художник: Homo additus naturae*. Бэкон очень силен!.. Но скажите, мосье Воллар, ведь, говоря о природе, этот философ не предвидел ни нашей школы пленэристов, ни этого другого, последовавшего вслед за ней бедствия: комнатного пленэра!..
Двое посетителей остановились перед пейзажами Сезанна, повешенными несколько дальше. Я обратил на них внимание мэтра. Он приблизился к картинам и бросил на них взгляд:
— Понимаете, мосье Воллар, я многому научился, когда писал ваш портрет…** И все-таки мои картины помещают теперь в рамы!..
Возвращаясь к Каролюсу Дюрану, приверженность которого к импрессионизму являлась для Сезанна неисчерпаемым источником размышлений и комментариев, он заметил:
— Ай да молодчик! Он заехал ногой в…… Академии художеств… Скажите, мосье Воллар, быть может он больше не находил покупателей, бедняга?
Гильмэ. — Подумать только, что былой успех Каролюса Дюрана вызывал зависть даже у Манэ! Однажды Астрюк взял его врасплох: „Почему, Манэ, ты так суров к своим собратьям?» — „Ах, мой милый, если бы я зарабатывал всего сто тысяч франков в год, как Каролюс, я бы у всех находил гений, не исключая тебя и даже Бодри!»
Я — А эти слова, которые он сказал Орелиену Шолль, хвалившемуся своим влиянием в редакции „Фигаро»: „Ладно, устройте, чтобы меня помянули в числе покойников!»
Сезанн. — Послушайте, мосье Воллар, этот парижский дух меня… Простите. Я ведь только художник… Мне очень улыбалась мысль заставить позировать обнаженных женщин на берегу Арка…*** Но, понимаете, женщины — это телки или хитрюги, они хотели поймать меня на удочку. Жизнь — это страшная вещь!
Гильмэ (указывая на „Олимпию») — Но Виктория, позировавшая для этой картины, какая это была красивая девушка! И такая забавная!
Однажды она пришла к Манэ: „Слушай, Манэ, я знаю одно очаровательное юное существо: дочь одного полковника. Ты должен с нее что-нибудь написать, так как бедняжка сидит без гроша. Только, видишь ли, она получила воспитание в монастыре, она совсем не знает жизни, ты должен с ней обращаться, как с дамой общества, и не смей говорить в ее присутствии никаких пакостей!»
Манэ обещал быть воплощенной благопристойностью. На следующий день Виктория является вместе с дочерью полковника: „Ну-ка, красотка, покажи мосье свой товар!» Сезанн повидимому не находил никакого удовольствия в этой забавной истории. Он расстался с нами с озабоченным видом. Несомненно его преследовала мысль о том, что женщины — «это телки и хитрюги».
__________________
* Человек, прибавленный к природе.
** См. главу VIII. — Прим. автора.
*** Река в Эксе, в Провансе. Прим. автора.