Тем не менее я имел случай убедиться, что между немецким императором и Сезанном не было полного единодушия; Когда я произнес имя того самого Каульбаха, о котором, как передают, Вильгельм любил говорить: „Мы, мы тоже имеем своего Делароша!..“ Сезанн вспылил:
— Я не признаю живописи кастратов!
Речь зашла о Коро. Сезанн голосом, прерывающимся от смеха:
— Эмиль* говорил, что он мог бы до конца наслаждаться Коро, если бы тот вместо нимф населил свои леса крестьянами.
И, повернувшись и угрожая кулаком воображаемому Золя, он воскликнул:
— Этакий кретин!
Затем гнев его внезапно опал и он сказал голосом, в котором еще слышались отзвуки волнения:
— Простите пожалуйста, я так люблю Золя!
Что касается Пюви де-Шаванна, — мне нечего было спрашивать о нем мнение Сезанна. Ренуар рассказывал мне, что как-то в мастерской одного из их общих друзей зашел разговор о Пюви, и все наперебой восхваляли его „Бедного грешника». Сезанн, который казался заснувшим на диване, приподнявшись наполовину, сказал: „Да, это недурное подражание!» Должен прибавить, что с моей выставки Сезанна Пюви де-Шаванн ушел, пожав плечами после того как он внимательно осмотрел все картины.
Сезанн не слишком одобрял Уистлера и Фантэн-Латура, которые платили ему тем же. Когда Уистлер однажды увидел у меня портрет сестры Сезанна, странным образом напоминающий Греко, он серьезно заметил:
— Если бы десятилетний ребенок нарисовал такую вещь на своей грифельной доске, мать его, будь она хорошей матерью, высекла бы его!
То же самое и Фантэн-Латур. Я встретился у этого художника с хранителем Лувра и попросил у него разрешения принести в музей одну или две картины Сезанна для того, чтобы сопоставить их с произведениями Шардэна и Рембрандта. Фантэн-Латур был воплощенной благожелательностью и выражал всегда истины в смягченном виде, особенно если дело касалось художников; но от одной мысли о том, что картина Сезанна пропутешествует через залы Лувра, он вскипел:
— Не шутите в моем доме с Лувром!
_________________
* Эмиль Золя.