Мои отношения с Сезанном не ограничились поездкой к нему в Экс; я видел его каждый раз, когда он приезжал в Париж, и он проявлял по отношению ко мне такую благосклонность, что я осмелился однажды попросить его написать мой портрет. Он охотно согласился и назначил мне свидание на следующий день в своей мастерской на улице Эжесип-Моро.
Придя к нему, я увидел посередине мастерской пул, водруженный на ящике, который в свою очередь был вознесен с помощью четырех тощих подпорок. Не без тревоги взирал я на это сооружение. Сезанн угадал мои опасения:
— Это я сам приготовил стул для позирования. О, вы не подвергнетесь ни малейшей опасности упасть, мосье Воллар, если только будете сохранять равновесие. К тому же позируют не для того, чтобы шевелиться!
Раз усевшись — и притом с какими предосторожностями!— я прилагал все усилия, чтобы не сделать ни одного из тех движений, которые называют ложными; мало того, и оста пажи неподвижным. Но самая эта неподвижность понемногу стала вызывать сонливое состояние, против которого я некоторое время победоносно боролся; однако под конец моя голова склонилась на плечо и одновременно я потерял представление о внешнем мире; внезапно равновесие нарушилось, и стул, ящик и я сам разом очутились на полу.
Сезанн набросился на меня:
— Несчастный! Вы испортили позу. Я же говорил вам в самом деле, что вы должны держаться, как яблоко. Разве яблоко делает движения?
С этого дня, прежде чем начать позировать, я проглатывал чашку черного кофе; к тому же Сезанн следил за мной, и если ему начинало казаться, что у меня появляются некоторые признаки утомления — предвестники сна, он бросал на меня такой взгляд, что я немедленно снова принимал позу ангела, — я хочу сказать — яблока, которое не делает движений.
Сеансы происходили по утрам, в восемь часов, и продолжались до половины двенадцатого. Когда я приходил, Сезанн закрывал „Le Pelerin“ или „Le Croix“*, являвшиеся его излюбленным чтением.
— Эти люди очень сильны, — говаривал он мне, — они опираются на Рим.
То было время англо-бурской войны, и так как Сезанн стоял за тех, на чьей стороне, по его мнению, была правда, он обычно прибавлял:
— Вы думаете буры победят?
Мастерская на улице Эжесип-Моро была обставлена еще непритязательней, чем экская мастерская. Несколько репродукций Форэна, вырезанных из журналов, являлись основой парижского собрания мэтра. То же, что Сезанн называл своими Веронезами, Рубенсами, своими Синьорелли и своими Делакруа, т. е. картинки стоимостью в одно су, о которых я уже упоминал, осталось в Эксе.
Однажды я сообщил Сезанну, что он может получить у Брауна** великолепные репродукции. Он мне ответил:
— Браун продает музеям.
Он считал роскошью, приличествующей только Крезу, покупать что-нибудь у поставища музеев.
_________________
* Органы католической печати.
** Браун — фотограф, имеющий в Париже фирму, занимающуюся художественной репродукцией и пользующуюся всемирной известностью.