Золя. — Действительно из всех моих произведений оно нашло наибольший отклик у публики.
Я. — А вам, мэтр, вам оно тоже нравится больше других?
Золя. — Художник всегда отдает предпочтение тому произведению, которое он собирается написать; однако должен признаться, что я питаю известное пристрастие к «La Debacle», — оно достигло двухсот тысяч экземпляров.
Тут я распростился со знаменитым другом Сезанна.
Смерть Золя (1902) сильно подействовала на Сезанна. Он находился у себя в мастерской в Эксе и был занят приготовлением палитры, когда Полэн, бывший борец, служивший у него одновременно и в качестве слуги и в качестве модели, вихрем ворвался в комнату:
— Мосье Поль, мосье Поль, Золя умер!
Сезанн тут же разразился рыданиями, затем, дав знак слуге, чтобы тот вышел, заперся у себя. Полэн, который, не решаясь постучаться, время-от-времени подходил, чтобы приложить ухо к двери, слышал в течение всего дня жалобы и стенания своего господина.
Картины Сезанна, обнаруженные у Золя при осмотре стенных шкапов и чердака, были отправлены в отель Друо вместе со множеством антикварных вещей, наполнявших его салон. Аукцион был проведен в марте 1903 года. Отметим, что один из почитателей Золя поднял цену на картину «Истина, выходящая из колодца» до трехсот пятидесяти франков.
Рошфор, плохо осведомленный и воображавший, будто Золя любил искусство Сезанна, обрушился с резкими обвинениями против подобной живописи, пуская одновременно свои наиболее язвительные стрелы в «религиозные побрякушки» усопшего («L’Intransigeant» 9 марта 1903 года). В заключении статьи говорилось: „Когда природу видят так, как ее толковали Золя и близкие ему художники, вполне естественно, что патриотизм и честь начинают вам являться в образе офицера, передающего врагу планы защиты государства“.
В связи с этим мне вспоминается одна забавная деталь: Сезанн-сын написал отцу, что он отложил для него статью Рошфора. „Нет надобности пересылать ее мне,— ответил Сезанн,— ежедневно я нахожу ее у моей двери, не говоря уже о номерах «L’Intransigeant», которые мне посылают по почте.»
Однажды, когда Сезанн показывал мне маленький этюд, сделанный им с Золя в дни молодости, около 1860 года, я спросил его, к какому времени относится их разрыв.
— Между нами не было никакой ссоры, — сказал Сезанн, — я первый перестал ходить к Золя. Я больше не чувствовал себя у него в своей тарелке; эти ковры на полу, слуги и сам он, работающий теперь за бюро резного дерева! В конце концов у меня создавалось такое впечатление, словно я делаю визит министру. Он превратился (простите, мосье Воллар, я не говорю это в дурном смысле) в грязного буржуа.
Я. — Мне кажется, люди, которых можно было встретить у Золя, представляли необычайный интерес: Эдмон де-Гонкур, отец и сын Додэ, Флобер, Гюи де-Мопассан и многие другие.
Сезанн. — Действительно у него было много народа, но то, что там говорилось, было такое… Однажды я заговорил было о Бодлэре: это имя никого не интересовало.